Сергей Лозница: Я был уверен, что Майдан победит (ФОТО)
Автор фильма об украинской революции, ставшего сенсацией Каннского кинофестиваля, рассказывает историю создания картины У Сергея Лозницы непростая биография. Родился в Белоруссии, полжизни провел в Киеве, учился режиссуре в Москве, с 2001-го живет в Германии. Окончил Киевский политехнический, работал в Институте кибернетики над проблемами искусственного интеллекта, в 27 лет все бросил и занялся кинематографом. Долгие годы снимал документальное кино, потом ушел в игровое. С фильмами «Счастье мое» и «В тумане» завоевал кучу призов на престижных фестивалях, стал завсегдатаем основной программы Канн.
В нынешнем году он снова удивил. Картина «Майдан», сделанная Лозницей всего за три месяца, стала единственным масштабным документальным фильмом, посвященным революционным событиям нынешней зимы в Киеве. Лента, представленная на Каннском фестивале в программе «Особый взгляд», удостоилась оваций зала.
Первый отечественный показ картины состоится в середине июля на Одесском международном кинофестивале, в прокат лента выйдет в конце месяца. Журналист Forbes стал первым украинским зрителем фильма, которому режиссер рассказал о том, как был снят «Майдан».
– Когда вы поняли, что будете снимать этот фильм? Что стало решающим толчком?
– Мысль вообще-то появилась сразу, когда 1 декабря миллион вышел на улицы и начались первые столкновения. В Киев я смог приехать только 15 декабря. Взял камеру, ассистента, и мы помчались. Сначала конкретной идеи фильма не было – я понимал, что нужно снимать события, а что там дальше будет, посмотрим.
– То есть просто фиксировать, для истории?
– Удивительно, что я там практически не видел других съемочных групп – речь не о журналистах, ищущих сенсации, а об исследователях. Я хорошо знаю документалистов всего мира, но на Майдане не встретил ни одного, хотя для Европы это очень важное событие. Возможно, им трудно было сразу понять, насколько оно важное.
– Решив делать фильм в середине декабря, вы дали оператору Сергею Стеценко практически полную свободу действий, до середины марта он снимал сам. Приезжали ли вы в Киев в этот период? Как контролировали работу над картиной?
– Не приезжал, у меня не было такой возможности – в это время я преподавал то в Берлинской киноакадемии, то в Индии, я взял на себя эти обязательства за год до этого, отменить было невозможно. Но уже в декабре я понял, что эта история долгая и нужно продолжать снимать. Попросил знакомых порекомендовать хорошего оператора, и меня познакомили с Сережей. Мы встретились три раза, он что-то снял, мы обсудили, я рассказал ему, как я это вижу, и дальше он снимал самостоятельно. Сережа оказался очень талантливым, большая удача, что мы с ним встретились. Потом я уже все корректировал отсюда – при наличии современных технических возможностей это несложно.
– На протяжении почти всего фильма вы используете статичную камеру. В чем смысл этого приема?
– Я сразу понял, что главный герой картины – не отдельный персонаж, а люди вообще. Это значит, что камера не должна ни двигаться, ни следовать за одним человеком, а все планы должны быть общие или, в крайнем случае, средние. Потому что если камера движется, получается, это уже моя собственная точка зрения, субъективная точка зрения наблюдателя. Так работает киноязык. А если камера должна быть статичной, значит, нужно найти точку, которая наиболее полно дает нам понять, что происходит. Выстроить кадр, в котором есть не только первый план, но также второй и третий. А дальше начинается движение истории: каждый следующий эпизод меняет положение вещей. Из мирной фазы Майдан переходит к открытому противостоянию, к агрессии.
– Первый раз камера движется по истечении часа экранного времени – с началом битвы на Грушевского оператор вынужден был побежать. Вы ведь специально оставили этот эпизод, правда?
– Конечно! Там же есть напряжение, энергия боя. В фильме она создается еще и звуком. Кино – это все-таки не новости, это piece of art, кусочек искусства. Помимо звука, который записывался там, мы использовали еще до ста звуковых дорожек, это целая симфония. Понимаете, художественная правда отличается от правды жизни. Правду жизни мы ухватить не можем, у любого слова и любого изображения есть предел, обусловленный существованием времени. События происходят одномоментно, а показать вы их можете, только развернув во времени. И дальше вы вынуждены выбирать, что будет первым, что вторым, что третьими, а что вы не возьмете вообще. В такие условия поставлен каждый художник. Абсолютно точное воспроизведение реального события невозможно по определению.
– Как раз хотел спросить, кем вы чувствовали себя на Майдане, сторонним наблюдателем или участником событий?
– Не или. Нам часто приходится отвечать на вопрос «или», хотя на самом деле это «и». Мало того, о себе совсем уж трудно говорить, потому что вы себя самого меньше всего видите. В общем, и то, и другое, и третье, и всех жаль, и ложь противна, и хочется быть беспристрастным, и беспристрастным быть невозможно.
– Возвращаясь к тому, что «нужно выбирать»: наверное, мастерство режиссера сродни мастерству скульптора, которому нужно убрать из материала все лишнее?
– Да-да, это Микеланджело: «В камне есть скульптура, надо только убрать все лишнее». Да, так делает любой художник, и не только художник. Ученый тоже должен убирать лишнее. Согласно нашим представлениям, мир лежит в хаосе, и мы должны из этого хаоса создать порядок. То есть ввести критерии порядка и выбрать то, что этим критериям соответствует.
– Фильм начинается с гимна и заканчивается поминками. Были ли у вас другие, более мажорные и менее трагические варианты финала?
– Были другие – эпизоды, где празднуют, всех благодарят, кричат: «Молодцы!» Но мне показалось, что такой финал был бы не очень уместен. Важна память о людях, которые пожертвовали своей жизнью во имя таких простых и очевидных понятий, как свобода и достоинство. Для многих, увы, эти понятия совершенно абстрактные, мол, что там свобода, как-нибудь перетопчемся. А тут люди вышли и стояли до конца. Я считаю, что на этом месте обязательно должен быть мемориал.
– Было ли у вас предчувствие, что Майдан победит?
– Я был абсолютно в этом уверен. Когда я приехал на Майдан, мне стали очевидны две вещи. Первая: этому президенту конец, люди будут стоять до тех пор, пока он этого не поймет. Вторая: людей, которые вышли и не в силах больше терпеть несправедливость, ничем не перешибить. Те, кто посчитали, что их можно испугать, сильно ошиблись, они думали о нынешней Украине как о Советском Союзе, где за свободу почти никто никогда не боролся. Помню, как в августе 1991 года я шел вдоль Республиканского стадиона и слушал по радио «Свобода», что по улицам Москвы идут танки. А в Киеве никаких танков быть не могло, потому что в Киеве ничего не происходило, на площади собралось от силы несколько сотен человек. Не надо забывать, что независимость Украине подарили.
– Хорошо, теперь ее, по существу, заново завоевали. Но вот какая штука: по словам Томаса Карлейля, всякую революцию задумывают романтики, осуществляют фанатики, а пользуются ее плодами негодяи. Как, по-вашему, насколько велика опасность того, что украинская революция обманет народные ожидания?
– Путь в тысячу ли начинается с первого шага. Революция должна произойти в сознании большинства людей; случившееся на Майдане свидетельствует о том, что этот процесс уже пошел. Люди готовы сами принимать решения, брать ответственность на себя. Если сравнивать с Россией, то это делают не отдельно взятые лидеры оппозиции, а тысячи никому не известных людей – думающих, мудрых, ответственных. С такими гражданами придется считаться любой власти.
– Кем вы себя ощущаете – белорусом, украинцем, русским? Или этот вопрос для вас вообще несущественный?
– Несущественный. Я вырос в Киеве, жил в нем с шести месяцев до 27 лет. По происхождению я киевлянин, со всеми характерными чертами и качествами, которые могут быть привиты этим городом.
– Если вас назовут украинским кинематографистом, вы не будете против?
– Да ради бога!
